Он вздохнул. Благодатное было времечко. Не то, что нынче. «Свободный художник»... Рахманинов горько усмехнулся. Вот именно – свободный. Без семьи, без своего угла, без копейки и – без сколько-нибудь дельной мысли в голове. Вот и лето впустую прошло. Он гостил в Костромской губернии, в имении помещика Ивана Коновалова, занимаясь фортепиано с его сыном. Чудная российская природа, тишь и покой. Казалось бы, пиши и пиши... Ни строчки. Полная потеря музыкального дара. За что ни брался, все не то. Длинно, скучно, тяжело. Какая же мука – поминутно разрываться от потребности выразить себя в звуках и от полного бессилия осуществить это!

Сверху раскатисто громыхнуло. Тьма озарилась слепящим сполохом, вмиг выхватив и безлюдную улочку, и деревянные дома, и вывески лавок. Возница перекрестился.

Молодой человек поймал себя на мысли, что более не думает о собственных неурядицах. Он вдруг совершенно отчетливо услыхал музыку, возникшую где-то в глубинах его сознания. Короткий мотив – три замедленно-тяжелых басовых звука. И рядом, как извечные «да» и «нет» - вопрос, неуверенность, вновь и вновь отметаемые лаконичным в своей непреклонности тезисом. Рахманинов вспомнил: нечто похожее приходило уже ему в голову; тогда он давал урок в богатом купеческом доме. (Ничего не попишешь, - подумал он, - музыка не доходная профессия.) Но тема мелькнула и пропала. С тех пор он буквально не находил себе места...

Сейчас она вернулась к нему. Иллюзия реальности звучания была столь сильна, что, казалось, кто-то играет рядом на рояле. Рахманинов невольно представил себе свое шрёдеровское фортепиано, приятную прохладу и глубину клавиатуры. Он сидел, далеко откинувшись и боясь шевельнуться, боясь спугнуть столь долгожданное и робко пока пробуждавшееся в его душе.

Рахманинов не раз задавался вопросом, каким образом череда впечатлений, событий, настроений, встреч, разочарований, удач – все, называемое жизнью, - обращается музыкой, его музыкой. И не мог ответить. Ибо в перерождении видимого и переживаемого изо дня в день в услышанное однажды было нечто, ускользающее от строгого анализа, мистическое, колдовское. То было таинство, и здесь Рахманинов усматривал Божественное начало.

Сейчас в нем уживались как бы два человека. Один сочинял, другой оценивал. Первый творил – дерзкий, торопящий, атакующий. Второй упорядочивал и урезонивал, не спешил и сомневался. Рахманинову стало казаться, будто он находится внутри какого-то тоннеля, где-то в начале его, и продвигается осторожно, на ощупь, еще не представляя, куда этот путь выведет.

Шуршание дождя, лошадиный цокот, выбивающий четкую и ровную дробь, музыка внутри – различные звуки обступали молодого человека, странно перемешиваясь в его сознании. Он почему-то вспомнил махину паровой машины для обмолота , за работой которой ему довелось как-то наблюдать. Что в ней более всего поражало и даже пугало, так это огромное чугунное колесо-маховик. Вот оно чуть дрогнуло, нехотя уступая более властной силе. Дрогнуло и пошло, непомерно грузное, мало-помалу вовлекаясь всей своей тяжестью в безостановочное вращение.